Я мысленно помолилась за благополучное возвращение нашего благодетеля-француза, а затем, как всегда, — за Эдуарда. Тем временем женщин повели в сторону железнодорожных вагонов. При мысли о предстоящем мучительном путешествии у меня екнуло сердце, но я тут же взяла себя в руки. А вдруг нас с Эдуардом разделяет всего несколько часов езды? И быть может, именно этот поезд отвезет меня к нему.

Я безропотно забралась в вагон, который оказался гораздо меньше предыдущего. Но похоже, немцы рассчитывают на то, чтобы загнать туда всех женщин. И те, тихо переругиваясь между собой, пытались хоть как-то рассесться. С большим трудом я нашла для Лилиан свободное место на скамье, запихнула под нее сумку, которую берегла как зеницу ока, усадила Лилиан, а сама устроилась возле ее ног. Рядом разорвался снаряд, кто-то истошно закричал — и поезд потихоньку тронулся.

— Расскажи мне об Эдит, — попросила Лилиан, когда мы отъехали от станции.

— Она в добром здравии, — ответила я, стараясь придать голосу уверенности. — Хорошо кушает, крепко спит и не отходит от Мими. А еще души не чает в малыше, и он ее тоже обожает.

Лилиан слушала мой рассказ о том, как живется ее дочери в Сен-Перроне, с закрытыми глазами. И непонятно было, то ли это от облегчения, то ли от горя.

— Эдит счастлива?

— Конечно, она еще совсем ребенок и скучает по маме, — стараясь говорить беззаботно, ответила я. — Но в «Красном петухе» она в безопасности.

Что еще я могла сказать? Она теперь знает все, что нужно знать. Я не стала говорить о ночных кошмарах, что мучают Эдит, о ее горьких слезах, когда она всю ночь напролет зовет свою маму. Лилиан была далеко не глупа и наверняка сердцем чувствовала правду. Когда я закончила свой рассказ, она отвернулась и стала молча смотреть в окно.

— Но, Софи, как ты попала сюда? — через какое-то время спросила она.

Наверное, ни один человек на свете не смог бы понять меня лучше, чем Лилиан. Я вгляделась в ее лицо, по-прежнему страшась открыть правду. Но соблазн снять груз с души и разделить его с кем-то еще был слишком велик.

И я рассказала ей все. Рассказала о коменданте, о ночи, что провела в казарме, о сделке, которую ему предложила. Она окинула меня долгим взглядом. Но не сказала, что я наивная идиотка, что мне не следовало ему верить, что моя неспособность угодить коменданту обернется для меня неминуемой смертью или, еще хуже, гибелью тех, кого я любила.

Она вообще ничего не сказала.

— Я действительно верю, что он выполнит свои обязательства. Верю, что он соединит меня с Эдуардом, — произнесла я, вложив в свои слова всю веру, которая у меня еще оставалась.

Тогда она протянула здоровую руку и нежно сжала мне пальцы.

Уже в сумерках поезд, проезжая через небольшой лесок, со скрипом остановился. Мы думали, что он постоит и пойдет дальше, но, к явному недовольству женщин, многие из которых только-только прикорнули, дверь в конце вагона неожиданно отъехала в сторону. Я тоже задремала и проснулась от голоса Лилиан прямо над ухом:

— Софи, просыпайся! Просыпайся!

В проходе стоял один из конвоиров. Я не сразу поняла, что он выкликивает мое имя. Вскочив на ноги, я взяла сумку и знаком велела Лилиан не отставать.

— Karten, — пролаял немец.

Мы с Лилиан протянули ему удостоверения личности. Он сверился со списком и махнул рукой в сторону грузовика. И под разочарованный шепот оставшихся женщин дверь за нами закрылась.

Нас с Лилиан подтолкнули к грузовику. Я чувствовала, что она начинает отставать.

— Что такое? — спросила я.

Меня удивило явное сомнение, написанное на ее лице.

— Не нравится мне все это, — оглянувшись на уходящий поезд, прошептала она.

— Все хорошо, — уверенно сказала я. — Полагаю, нас выделили из общей массы. И наверняка благодаря коменданту.

— Именно этого-то я и боюсь, — ответила она.

— Но… послушай… я больше не слышу звука орудий. Должно быть, мы удаляемся от линии фронта. Что, наверное, уже лучше.

Мы доковыляли до грузовика, и я помогла Лилиан забраться в кузов. От укусов пробравшихся под одежду вшей у меня снова зачесалось все тело. Но я старалась не обращать внимания. То, что нас сняли с поезда, — явно хороший знак.

— Нельзя терять веры, — сжала я ей руку. — По крайней мере, мы сможем спокойно вытянуть ноги.

Молоденький конвоир, забравшийся вслед за нами в кузов, не спускал с нас глаз. Я попыталась улыбнуться ему, всем своим видом давая понять, что мы не собираемся бежать, но он, с нескрываемым отвращением посмотрев на меня, на всякий случай еще крепче сжал ружье. И тогда я поняла, что пахнет от меня, вероятно, ужасно, а еще немного — и насекомые поползут по волосам. Поэтому я тщательно осмотрела одежду и стряхнула всех вшей, что смогла найти.

Грузовик ехал, трясясь по ухабам, и Лилиан морщилась при каждом толчке. Боль настолько измучила ее, что уже через несколько миль она не выдержала и заснула. У меня тоже голова просто раскалывалась, и я была рада, что орудийная стрельба прекратилась. «Нельзя терять веры», — молча пожелала я нам обеим.

Мы уже примерно с час ехали по пустынной дороге — зимнее солнце лениво заходило за далекие горы с шапками искрящегося снега, — когда брезентовый клапан кузова приоткрылся и блеснул дорожный знак. Не может быть, подумала я. Наклонившись вперед, я приподняла край брезента, чтобы не пропустить следующий дорожный знак. И вот наконец:

«Mannheim». [32]

Мир вокруг, казалось, замер и остановился.

— Лилиан, — потрясла я ее за плечо. — Выгляни наружу. Что ты видишь?

Грузовик ехал медленно, объезжая ямы и рытвины, так что можно было хорошо разглядеть местность, по которой нас везли.

— Мы должны были ехать на юг, — сказала я. — На юг, в сторону Арденн. — Теперь я видела, что тени лежали сзади. Значит, мы направлялись на восток. — Но ведь Эдуард находится в лагере в Арденнах! — Я уже не могла скрыть панические нотки в голосе. — Мне сообщили, что он там. Мы должны были ехать на юг, в Арденны. На юг!

Лилиан опустила брезент. Затем, не глядя на меня, начала говорить. Ее лицо стало еще бледнее.

— Софи, мы больше не слышим раскатов орудий, потому что переехали линию фронта, — без всякого выражения произнесла она. — Мы едем в Германию.

24

В поезде стоит гул жизнерадостных голосов. Группа женщин в конце четырнадцатого вагона разражается громким хохотом. Напротив сидит обвешанная мишурой чета средних лет. Скорее всего, возвращается домой после предрождественской поездки. Багажные полки забиты покупками, в воздухе витают аппетитные ароматы выдержанных сыров, вина, дорогого шоколада. Но для Лив с Мо обратный путь — испытание не для слабонервных. Они сидят, практически не разговаривая. Мо целый день мучается от жуткого похмелья, которое можно снять только с помощью очередных маленьких, неоправданно дорогих бутылочек вина. Лив читает и перечитывает полученные записи, переводит слово за словом с помощью лежащего перед ней на столике карманного англо-французского словаря.

Содеянное Софи Лефевр омрачает Лив всю поездку. Ей не дает покоя судьба Софи, жизнь которой, как она всегда считала, сложилась блестяще. Действительно ли та была коллаборационисткой? Что с ней сталось?

Официант везет по проходу тележку с напитками и сладостями. Но Лив настолько увлечена перипетиями судьбы этой девушки, что даже не поднимает головы. Мир, где тоскуют по пропавшим в лагере мужьям, умирают от голода, живут в постоянном страхе перед немцами, стал для нее реальнее своего собственного. Она словно чувствует запах дыма из трубы на крыше «Красного петуха», слышит звук шагов по рассохшимся половицам. Всякий раз, как она закрывает глаза, лицо девушки на картине превращается в испуганное лицо реальной Софи Лефевр, которую немцы заталкивают в грузовик и от которой отвернулась собственная семья.

Листы бумаги тонкие, пожелтевшие и сухие. Это письма Эдуарда к Софи, датированные тем временем, когда он был зачислен в пехотный полк, а она вернулась к сестре в Сен-Перрон. Эдуард пишет, что так сильно тоскует по ней, что иногда по ночам начинает задыхаться. Он рассказывает ей, что рисует ее сперва мысленно, а потом — в морозном воздухе. А жена в своих письмах ревнует его к этой воображаемой Софи, молится за него и одновременно бранит. Она называет мужа poilu. [33] Даже несмотря на трудности перевода, образ любящей пары получается настолько ярким, что у Лив перехватывает дыхание. Лив проводит пальцем по выцветшим от времени страницам, восхищаясь женщиной, вдохновившей мужа на такие слова. Теперь Софи Лефевр уже не просто пленительное лицо на портрете, а выпуклое, трехмерное изображение, незаурядная личность, живой — чувствующий и дышащий — человек. Женщина, которую волнуют чистое белье, нехватка продуктов, подгонка военной формы мужа, собственные страхи и разочарования. И Лив еще больше укрепляется в своем решении бороться за портрет Софи.